Исследователи Катастрофы европейского еврейства не устают повторять: Катастрофа, Шоа – это не просто факт истории одного еврейского народа. Это факт истории всего человечества, один из тех узловых, поворотных моментов, которые меняют саму эту историю... В этом уверен и Анатолий Кардаш, израильтянин, литератор (его псевдоним - Аб Мише), исследователь, в течение десяти лет — сотрудник иерусалимского центра Яд ва-Шем, крупнейшего в мире мемориального и научного центра, задача которого — увековечение памяти шести миллионов евреев, погибших в огне Катастрофы. Для самого Анатолия Абрамовича приобщение к теме началось еще во второй половине советских 70-х. И вот уже четверть века тема Шоа для него — главная. - Вы знаете, я был совершенно благополучным советским евреем. Родился в Киеве, в детстве жил в Одессе, потом в Сибири, в Харькове, последние пятнадцать лет перед отъездом в Израиль – в Москве. Технарь по образованию, особой карьеры не делал, никуда не рвался... Да и к Израилю относился достаточно иронично... Меня повернула к еврейству почти случайно прочитанная книга о Варшавском гетто – на польском языке. Вначале возникла идея перевода и изложения истории восстания в гетто, которой у нас тогда (это был 1976 год) никто практически не знал. Стало жутко обидно,что не знают. Возник вопрос – почему не знают? Короче говоря, я встал перед ситуацией «еврей в советском обществе». И книгу-то переводил не столько для подъема, как теперь выражаются, еврейского самосознания, сколько для русского читателя, хотелось "культуртрегерски» , так сказать, сработать... Работа заняла восемь лет. В итоге родилась большая книга под названием "Черновой вариант", в которой восстание в Варшавском гетто — действительно центральная глава, а все остальное — то, что вокруг этого, антисемитизм — в том числе. Потом, написав эту пятисотстраничную книгу, уложил в 80 страниц для самиздата (а где еще было издаваться-то?) историю восстания. Впервые книга вышла в Москве — в виде фотокопий и в количестве десяти штук. Через год её уже "множили" на ксероксе, говорят, раздавали по еврейским кружкам и общинам. Книжка была в очень забавном переплете — из| обоев, привезенных из Израиля, на них была шестиконечная звезда, так что обложкой этой я, не будучи совершенно сионистом, весьма гордился... — А неприятностей-то, связанных с такой "подпольной" деятельностью, не боялись? Была прелесть "запретного плода", запретной темы... Хотя и трусил... Особенно, когда случилась у меня парочка бесед с КГБ (по другому, правда, поводу - у меня были приятели-диссиденты) - помню, боялся, не узнали бы, чем я сам занимаюсь, о чём пишу... Но вскоре пришла горбачёвская «перестройка», ГБ сникло, началось еврейское возрождение, я через книгу, через приятелей-евреев стал подтягиваться к еврейской жизни, её возобновлению, даже в какой-то мере стал общественным деятелем, «Клуб 22» для еврейской интеллигенции соорудил. Уже тогда среди еврейских лидеров зарождались склоки, "раздраи" - отвращающие подробности, но, тем не менее, обстоятельства постепенно формировали из меня еврея. Хотя исходными, конечно, были темы Катастрофы и антисемитизма. В 1998 году уже в Израиле вышла вторая моя книжка, уже целиком посвящённая Яд ва-Шему и Катастрофе. Так что ничем другим в последние 15 — 20 лет я, по сути, не занимаюсь. —Что же такое Шоа? Возможно ли дать максимально емкое определение этой бесконечной, страшной. трагической темы? —Шоа, конечно, в первую очередь еврейская тема. Но — далеко не только еврейская, хотя это и самое страшное из всего, что происходило в нашей истории. Да, были разрушения Храмов, но никогда до Шоа не было поголовного истребления всего народа. Шоа — не Голодомор, не камбоджийские убийства, не 37-й год, не истребление американцами в свое время индейцев - это нечто другое, далеко выходящее за рамки сугубо национальной трагедии. Шоа - это первая попытка человечества вообще покончить с собой. Самоубийство. поставленное на промышленную основу, на конвейер. Все явления международного терроризма, религиозных войн, вообще массовых убийств укладываются в эту тему, а самым ярким примером является именно Шоа, именно Катастрофа еврейского народа. - В Украине довольно остро дискутируется вопрос, надо ли постоянно возвращаться к теме Шоа, превращая её тем самым чуть ли не в главный момент еврейской самоидентификации... А как к этой теме относятся в Израиле? — Вопрос огромный... Отношение к Шоа меняется в мире и в самом Израиле — тоже. Что такое Израиль? Кем он создавался? Выходцами из галута. Теми, кто сумел полностью оторваться от прошлого, от быта местечкового, замшелого, туберкулезного... Кстати, здесь огромна роль Одессы... Пинскер, Жаботинский и многие другие творцы сионизма — все они отсюда. Так вот, эта жажда вырваться - ее реализовали люди наиболее динамичные, ушедшие от социалистического идеала ("мы освободимся, когда весь мир освободится"), а кроме того, зачастую отрывавшиеся от семьи. Шло отторжение от прошлого, максимально активное: галут — это плохо, идиш— это жаргон, старое — только помеха... Психологически понятно, хотя, как мы знаем, с водой зачастую выплескивался и ребенок. А дальше такое отношение было перенесено и на Катастрофу. Вот мы тут воюем, создали Государство Израиль, выиграли воину, соорудили киббуцы, из которых вышли и экономика, и армия. А они там. в Европе, в галуте, как овцы, шли на заклание? Так они заслуженно погибли! Поделом!.. Такая вот бредовая одномерность мышления, свойственная, вообще говоря, человеку... В Израиле сложился некий культ, для советских людей понятный - по аналогии с отношением к бывшим военнопленным, вернувшимся из концлагеря: а чего это ты выжил? Сходное отношение было не только в Израиле, но и в мире. Но там, я думаю, накладывался еще и некий стыд за свое поведение в годы войны. Когда в Израиле зашли разговоры о создании мемориала жертвам Катастрофы, разразились громкие дискуссии... Не хотели мемориала! Нашлись религиозные евреи, которые говорили: ни в коем случае, это христианские штучки — памятники, мемориалы... Еврейская память — в молитве, она нерукотворна... Но это сопротивление было не настолько сильным, как неприятие самой идеи со стороны недавних борцов еврейского сопротивления... Впрочем, не все из них были настроены столь негативно. Так, один из главных выживших героев Сопротивления в газетной полемике написал: "Перестаньте осуждать жертвы! Никто не имеет права судить другого человека, тем более — в обстоятельствах Катастрофы". Есть одна точка, необычайно важная, поворотная в сознании мира, а уж в еврейском сознании — точно. Это 1961 год, процесс Эйхмана. Это был первый в мире судебный процесс, который транслировался средствами массовой информации, снимала кинохроника. Выступали свидетели — живые жертвы, кто-то падал в обморок, были скандалы, истерия в зале... Люди начали задумываться о том, чтό это было, как это было. Шесть миллионов — запредельная цифра, которую невозможно представить. поэтому она и воспринимается как просто статистика. А здесь за этой цифрой стали видны конкретные человеческие истории... Сейчас, когда говорят о Катастрофе, на первый план вышло сочувствие, понимание, какое-то приобщение к тому старому галутному еврею, которого я очень люблю. За ним огромная культура, отвергнутая, уничтоженная, затоптанная... Что же касается еврейской самоидентификации в связи с Шоа, я уверен: Катастрофа — это главное, что нас объединяет. В Америке среди евреев, причем людей самого активного возраста (35 — 40 лет), довольно далеких от традиции, от истории, занятых жизнью, бизнесом, достаточно ассимилированных, проводили опрос на тему: есть ли что-то, что вас связывает? 70 процентов ответили: Шоа, Катастрофа... Есть фраза, она не моя. я просто взял ее на вооружение: «Мы перестали быть еврейством Торы, мы стали еврейством Шоа». — Людей, переживших Катастрофу, называют иногда "последними свидетелями". Это уже немолодые люди, их становится вес меньше. Как Вы думаете, с уходом этого поколения память о Шоа останется? Или Катастрофа будет восприниматься только как факт истории? — Очень больной вопрос, очень страшный на самом деле... Я сам пережил войну ребенком, когда она закончилась, мне было одиннадцатьлет, так что я тоже из того поколения. Может, потому так болезненно к этому отношусь. Мне очень не хочется, чтобы эта тема превратилась в предмет фильмов, музейную историю и так далее. Я очень боюсь. что то, о чем Вы говорите, осуществится и Шоа действительно превратится в восстание Спартака или наполеоновские войны — в то, что где-то когда-то с кем-то было... — А какова роль в сохранении живой памяти о Шоа иерусалимского центра Яд ва-Шем? — Огромная!.. Это — мировой центр памяти о Шоа, это необычайно сильный, активно действующий исследовательский, учебный центр, это гигантский архив документов о Катастрофе. Я думаю, его значение несравнимо ни с каким другим мемориально-исследовательским учреждением, посвящённым Шоа. Но для меня главное даже не всё это. У меня отношение к Яд ва-Шем почти мистическое. Это — необычайной эмоциональной силы памятник, это - наше кладбище... Основателем Яд ва-Шем был некто Мордехай Шенхави, именно он и придумал название мемориала. В переводе оно означает "Памятник и имя", это взято из Библии, то есть — он был человеком еврейской традиции. Так вот, он, определяя функции Яд ва-Шема, на одно из первых мест поставил сбор имён погибших. Он понимал: имя — это нечто большее, чем просто наименование человека... — Вы десять лет проработали в Яд ва-Шеме, каждый день приходили в Зал имен... А как вообще можно выдержать постоянное общение с этой темой? Неужели Вам не было страшно от постоянной сопричастности к боли, крови, смерти? — Как ни странно это звучит, привыкаешь. К работе относишься действительно как к работе, Конечно, иные, придя на работу в Яд ва-Шем, довольно скоро оттуда уходят. Да, наверное, привыкнуть окончательно вряд ли возможно... Иногда бывает — день изо дня возишься с документами, с самой страшной правдой, с отчетами. в которых очевидцы свидетельствуют, к примеру, о том что после массового расстрела над общей могилой "три дня дышала земля", а потом дурно становится, когда наталкиваешься на самую, казалось бы, традиционную, обычную фотографию. Знаете, такая милая провинциальная парадная фотография: сидит пожилой еврей, на коленях — рабочие руки, а за спинкой стула стоит жена, ее рука — на плече мужа. И надпись на обороте: "Дорогой доченьке"... И сразу придумываешь целую историю про этих людей, и вопрос, который как ножом по живому: а их-то, их-то — за что?! ... Наверно, случайно получилось, хотя в этой случайности есть некий тайный знак: вход в Яд ва-Шем начинался с Аллеи Праведников, с деревьев, посаженых в честь тех, кто спасал евреев в годы Шоа. И меня всегда очень трогало, что еврейский мемориал начинался с поклона неевреям (хотя я вообще не склонен думать, что евреи отличаются какой-то особой благодарностью). Человек по уши в чёрном зле, но светят в этой тьме вот такие искры Праведников. Их очень немного. Их в Яд ва-Шеме сейчас числится 20 тысяч. Допустим, что мы столько или дважды столько ещё выявим. Это 60 тысяч. На несколько миллионов убийц. И 6 миллионов погибших... Я знаю очень многих этих людей. Более того, моя третья книжка должна была быть вся посвящена Праведникам и называться "Спасение". Я отвлекся, потому что совершенно случайно влез в тему спасения евреев в Одессе. Поэтому стал писать книгу об оккупированной Одессе, о Праведниках — в том числе... А Праведники... Вы поймите, что это значит — жертвовать не только собой, а детьми своими! Не день, не неделю, годами. Какая это была непрерывная, смертельно опасная ра-бота, не ради близкого, не ради друга, часто — ради совершенно постороннего человека. На меня неизгладимое впечатление произвела одна история. Случилась она, кажется, на Житомиршине. В одном селе колхозница, все годы оккупации прятала еврейскую девочку. После освобождения туда приехала мама ребенка, каким-то чудом оставшаяся в живых. Так что сказала девочка маме? А девочка сказала: "Не хочу йти до тебе, не буду исты твою жидивську курочку!" (такое вот воспитание получилось, не на ровном же месте, верно?). В итоге все закончилось хорошо, мать с ребенком уехали. А соседи спросили у спасительницы; "Чому ж ты ии стильки рокив ховала, як ты так жидив не любиш?" И в ответ услышали то, что для меня является ключом к самой мотивации праведничсства. Женщина, простая крестьянка (какой уж там филосемитизм, выискиваемый нашими либералами!), ответила: « Та воно ж людына!» В этом – всё. Когда занимаешься Катастрофой, легко потерять веру в человечество. Когда я вожу кого-то по Яд ва-Шему и говорю о Шоа, я не употребляю слово "зверство". Я не могу обидеть никакого зверя сравнением с людьми. Люди — это ужасно. Как говорил один мой приятель: «человек - тупиковая ветвь эволюции". Это действительно страшно, и чтобы жить на этом свете, нужно иметь перед глазами Праведников... И еще -- все о том же, об отношении к жертвам и героям. Ни в коей мере не хочу умалять борцов, но вот еще о чем думаю, о чем пишу — о пассивном сопротивлении евреев нацистскому уничтожению. Тут евреи достигли таких вершин!.. Взаимопомощь (хотя и наряду со шкурничеством), медицинское обслуживание, подпольное образование, эти школьные уроки в гетто... Надо посмотреть хотя бы на фотографию детского хора в Каунасском гетто, на то, как стоят эти птенцы с огромными глазами— одной ногой в могиле — и песни поют... Януш Корчак - вот высота! Я в книге «Черновой вариант» главу о Корчаке назвал "Исход", имея в виду исход из темы, из ситуации, потому что в Корчаке соединяется все, в том числе и праведничество, о котором мы говорим. Хотя он еврей, ему не положено звание Праведника. Вы знаете, что еврей, оказывающий помощь еврею, просто выполняет свой долг, его не надо отмечать. — Казалось бы, постоянная работа в теме Шоа должна превратить человека в законченного мизантропа, "вытравить" даже намек на какую-то радость в восприятии жизни. Вы же, по-моему, этой радости не утратили... - Знаете, Катастрофа меня приводит к настолько мрачным мыслям о человечестве вообще, что я становлюсь... оптимистом. Все, что сегодня есть, — уже хорошо, потому что никто не знает, что будет завтра. Поэтому я улыбаюсь сегодняшнему дню. Каждому дню... «Ор самеах», № 332 (46, 13 ноябр\я 2002 г.)
|